— Я не одобряю поступка папы, — произнесла она серьезно, глядя на меня черными черешнями глаз, в которых затаилась
вечная печаль, — раз ты загубила одного коня, я бы ни за что не дала тебе другого, Нина! Но не в том дело. Отец решил так, значит, надо ему повиноваться. Я пришла за тобой. Идем заниматься. Мы должны повторить еще раз французские глаголы неправильного спряжения. Идем!
Неточные совпадения
Познал я глас иных желаний,
Познал я новую
печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне
печали жаль.
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где,
вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
— Пустые — хотел ты сказать. Да, но вот эти люди — Орехова, Ногайцев — делают погоду. Именно потому, что — пустые, они с необыкновенной быстротой вмещают в себя все новое: идеи, программы, слухи, анекдоты, сплетни. Убеждены, что «сеют разумное, доброе,
вечное». Если потребуется, они завтра будут оспаривать радости и
печали, которые утверждают сегодня…
Как пери спящая мила,
Она в гробу своем лежала,
Белей и чище покрывала
Был томный цвет ее чела.
Навек опущены ресницы…
Но кто б, о небо! не сказал,
Что взор под ними лишь дремал
И, чудный, только ожидал
Иль поцелуя иль денницы?
Но бесполезно луч дневной
Скользил по ним струей златой,
Напрасно их в немой
печалиУста родные целовали…
Нет! смерти
вечную печать
Ничто не в силах уж сорвать!
Возле дилетантов доживают свой век романтики, запоздалые представители прошедшего, глубоко скорбящие об умершем мире, который им казался
вечным; они не хотят с новым иметь дела иначе как с копьем в руке: верные преданию средних веков, они похожи на Дон-Кихота и скорбят о глубоком падении людей, завернувшись в одежды
печали и сетования.
Сколько бы ранней тоски и
печалиВечные бури твои ни нагнали...
И мнится и верится, станешь ты у смертного изголовья с
печалью молчаливого укора, иль с радостью
вечного свиданья, светозарным ангелом смерти.
Пройдет немного времени, обман рассеется, и вместо наслаждения останутся
печаль, отчаянье да
вечная боль разочарованного, разбитого сердца.
Все несчастья, все напасти, все
печали и безысходное горе еще в здешнем мире над тобой разразятся, а в том веке
вечная тебе гибель во узах нечистого…
Это наполняет жизнь
вечным смятением и мукой, и
печаль души безысходна.
Он остался на берегу Днепра, а я уехал к Кольбергу. С тех пор я уже не видал старика, он умер — не от грусти, не от
печали одиночества, а просто от смерти, и прислал мне в наследие своих классиков; а я… я вступил в новую жизнь — в новую колею ошибок, которые запишу когда-нибудь; конечно, уже не в эту тетрадь, заключающую дни моего детства и юношества, проведенные между людьми, которым да будет мирный сон и
вечная память.
— Я исполнил данный обет и свой долг, — сказал он Михаилу Павловичу, —
печаль о потере нашего благодетеля останется во мне
вечною, но, по крайней мере, я чист перед священною его памятью и перед собственною совестью. Ты понимаешь, что никакая сила уже не может поколебать моей решимости. Ты сам отвезешь к брату и матушке мои письма. Готовься сегодня же ехать в Петербург.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающею с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний, от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни
печали, ни воздыхания, а
вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить — пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где-нибудь, и приду наконец в ту
вечную, тихую пристань, где нет ни
печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.